— Ох, старый! — погрозил пальцем воевода. — Седина в бороду, бес — в ребро? Но поищи себе другую зазнобу. Это же Тайного приказа дела. Тайный приказ, он воеводе не подчинен. И почто мы будем ведем из тюрем вынимать? Придумал бы что получше.
Ушел Еласка. Стал думу думать, как Василису спасти? Многое он в своих походах повидал, во всех битвах бывал, побеждал. А тут… И готов был плакать от бессилия старый казак. Пошел к Гарвею:
— Позволь мне при казни Василисы присутствовать, поспособствуй. Заплачу хорошо, очень я люблю на всякое такое, эдакое смотреть.
А сам Буда при этом думал, что только бы ему в тот двор попасть. Пищаль малую обрезную под кафтаном пронести да кинжалов пару, Уж он покажет всей этой своре. Это будет бой так бой! Небось по-мужски биться, это им не баб связанных мучить. А Каролус важно сказал:
— Ведьма сия особливая. Это можно всякое дурно от одного ее взгляда получить. Да и не в этом дело. На ее сожжение никто не будет допущен. Из нее в пламени будет выходить бес.
Эх, слышал бы ты, как дьявол перекликается устами ведьм этих, когда все каморы для проветривания открывают. Одна кричит: «Мне бы воды и мыльце», а дьявол устами другой ведьмы вопит: «Тебе свиное рыльце!» Я, если жив до сих пор, то потому только, что смываю всякую скверноту вином ежечасно.
А это разве легко мне? Другому бы и года не вытерпеть, а я десять лет тут служу палачом. Куда проще мне на сьезжей избе отодрать кого-либо кнутом или же кому-нибудь руки повыкрутить, чем с этими ведьмами возиться. Зато вот, смотри! — И Каролус показал Еласке ожерелье, которое, как знал Буда, подарил Григорий Василисе, и перстень, который также был ей подарен.
— Все имущество сжигаемой ведьмы, если таковое имеется, отдается палачу, — сказал Гарвей.
Еласка ушел. Хрустел ледок в лужах. Пахло из изб хорошо, потому что бабы рубили капусту, хрустящую, как первый снег. Выводили на порог избы карапузов и поливали их из решета от призора, от сглаза. И мальчишки кричали отлетающим гусям: «Колесом дорога!» И это означало, что они просят их, чтобы весной птицы сюда вернулись снова.
И снова сжигали старую солому из матрасов и набивали новую, которая от мечтательных снов детских или любовных ласк взрослых должна до весны утолкаться, смяться и сопреть.
И прошло еще несколько дней. И узнал Еласка Буда, что в тот самый день, когда воробей под кустом пиво варит, когда лешие ломают деревья и гонят зверя, ночью на тайном дворе проклятый Каролус сжег несчастную Василису. Говорят, и маков отвар пить она отказалась, и не стенала, и не плакала, потому что была опоена Григория любовью и своей любовью к нему.
И вороны носились над тайным двором и каркали, как полоумные, и смоляные факелы коптили. И во всех церквах города колокола сами собой в момент сожжения блямкнули один раз. И кто это слышал — содрогнулся от страха. К чему это?
А старый казак Еласка Буда плакал в своей одинокой избе и говорил такие слова:
— Почему же нельзя победить бесов во всех этих людях? Которые другим завидуют, которые себе добра набирают не по своим заслугам, а по их хитрости? До каких же пор будут благородство оплевывать, чистоту грязнить и казнить, а грязь будут возвышать до небес? Может, это нам главное испытание господне? Тогда хотел бы я посмотреть, как все криволюбцы будут лизать в аду раскаленные сковородки…
46. ПОБЕГ
А в тюремной избе печка пышет жаром. Кого-то уже осудили, да отправили в неведомые края, в каторжные работы или в службу нелегкую. А Григория уже и забыли, видать, — не вызывают, не спрашивают. И нет у него вестей ни от кого.
С воли люди приходят все не енисейские, с этапов, с Тобольска, да с Москвы самой. А что в Москве? Их сказка одна: о патриархе новом, о Никоне. Что же он сделал? Приказал столяру одному искусному ящик сделать, куда бы вошла «архила церковная, книжная». Тот ящик положили в другой ящик да заперли. Потом сделали третий ящик, еще более лепый, да в него два прежних положили и опять прочно заперли.
Зарыли тройной ящик в поле под Москвою, да свечу на холмике зажгли. Ехал государь Алексей Михайлович на охоту. Глядь, а в поле на холмике свеча горит. Что такое? Выкопали. Раскрыли один ящик, смотрят — в нем другой. Раскрыли другой, смотрят — в нем третий. А в третьем увидели «архилу церковную».
И повелел самодержец сию «архилу» патриарху Никону отнести: пусть объяснит, что сие значит?
И пришел патриарх Никон в царские покои. Отворяет дверь по пяту, крест кладет по писаному, поклон ведет по-ученому, на две, на три, на четыре сторонки поклоняется, а царю, Алексею Михайловичу, в особину. И объяснения дает:
«Позволь, государь, доложить твоему величеству. В архиле писано от ангелов небесных, что надо чинить православному народу троеперстный крест, а двуперстный во грех ставить». Так вот склонил он царя к новому молению и письму. А нас за нашу правду-матушку в Сибирь заарканили…
Все слушал Григорий. Да сам на ус мотал. И что знал — сам рассказывал.
И однажды к нему опять напросился Еласка Буда. Опять вино принес. И сказал вполголоса, что казнили его зазнобу Василису. А Каролус проклятый Еласку на тайный двор отказался взять. А то бы Еласка голову положил бы, да не дал бы сжечь. Он и к воеводе ходил — что толку?
Погоревали они, да долго Еласке в тюремной избе сидеть нельзя. Улучил момент, сказал, что в корзинке с едой есть туесок с плавун-травой. Уж так мелко натер, как только смог. И сказал, как поступать надо с этой травкой. И ушел.
А Григорий сидит возле печи, веселые слова говорит:
— Хорошо бы арестантам да тюремщиков стеречь! А то наше брюхо хуже злодея, старого добра не помнит, все время нового просит. Я уж и так похудел, скоро лопну! А жить бы нам на море-окияне на острове Буяне. Там стоит бык печеный, у него в заду — чеснок толченый, с одного боку — режь, а с другого — макай и ешь!
Послушать такие речи рад не только тот стражник, что внутри избы наблюдает, но и те, что во дворе и у ворот, тоже послушать захотели, зашли в избу. Да и на дворе ноне не то, чтобы не жарко, но даже отчасти и холодно.
Слушают стражники, что Григорий вещает, он же незаметно туесок с плавун-травой раскрыл да порошок кверху весь взметнул и тут же кресалом искру высек, уже когда в дверь выскакивал.
Грохнуло в избе синее пламя. Опалило всем бороды, усы и ресницы. Все стали враз чумазыми, как черти, только что из ада вылезшие, узнать друг друга не могут. Все кашляют, чихают и жмурятся.
Пока прокашливались, промаргивались, Григорий уже подкатил бочку водосточную к тыну да сиганул через него.
Запетлял переулками окраинными, возле болот, не попасться бы на глаза — кому не надо.
